Орлов В.Н. Жизнь Блока. Гамаюн, птица вещая. Орлов Владимир Николаевич Гамаюн (Жизнь Александра Блока) Гамаюн птица вещая воспоминания о блоке

Гатилова Ольга

Работа посвящена интересному вопросу литературоведения - интерпретации мифа.

Скачать:

Предварительный просмотр:

МОУ Лицей №82

Научное Общество Учащихся

Научная работа по литературе

Выполнила

Гатилова Ольга

Научный руководитель

Бандина А. М.

Нижний Новгород

2011 год

Введение 3

Глава 4 Сопоставление 17

Заключение 22

Список литературы 23

Приложение 24

Введение

Глава 1

Сирин

Алконост

Гамаюн

Глава 2

Сирин и Алконост

Густых кудрей откинув волны,
Закинув голову назад,

И, затаив в груди дыханье,
Перистый стан лучам открыв,
Вдыхает всё благоуханье,
Весны неведомой прилив…
И нега мощного усилья
Слезой туманит блеск очей…
И улетит в снопах лучей!
Другая – вся печалью мощной
Истощена, изнурена…
Вся грудь высокая полна…
В груди рыданье залегло,
И над ее ветвистым троном
Нависло черное крыло…
Вдали – багровые зарницы,
Небес померкла бирюза…
И с окровавленной ресницы
Катится тяжкая слеза…

Рифма.

Густых кудрей откинув волны

Закинув голову назад

Гамаюн – птица вещая

На гладях бесконечных вод,
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет,

Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус, и голод, и пожар,
Злодеев силу, гибель правых…
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!..

Рифма.

На гладях бесконечных вод,

Закатом в пурпур облеченных,

Ямб с перекрестной рифмовкой АВАВ (встречается пиррихий).

4) Инверсия («звучат уста»)

Глава 3

Веселит, зазывает из гнезд,

Травит душу чудной Алконост.

Словно семь заветных струн
Зазвенели в свой черед -
Это птица Гамаюн
Надежду подает!

Чтобы чаще Господь замечал.

Голубою, родниковою, ржаною.

Вязнут лошади по стремена,

Что раскисла, опухла от сна.

Словно семь богатых лун
На пути моем встает -
То птица Гамаюн
Надежду подает!

Душу, стертую перекатами, -


Чтобы чаще Господь замечал!

Глава 4

В. Высоцкого

Глава 5

Что может быть так...

К нам в дверь,

Будет война...

Я возьму на себя зеркала,

Сторону стекла.

Заключение

Список литературы

1. М инц З. «
2. Гелеос Москва, 2008 год, 496 стр.

Приложение

Словарь терминов:

Аллитерация -

Антитеза - троп,

Звукопись - .

Иверсия -

Метафора

Миф

Олицетворение

Реализм -

Синекдоха -

Символизм

Символ

Сравнение

Эпитет

Предварительный просмотр:

МОУ Лицей №82

Научное Общество Учащихся

Научная работа по литературе

«Интерпретация мифа о райских птицах Алконост, Сирин и Гамаюн

В поэзии Александра Блока и Владимира Высоцкого»

Выполнила

ученица 9 «А» класса МОУ лицей №82

Гатилова Ольга

Научный руководитель

учитель русского языка и литературы

Бандина А. М.

Нижний Новгород

2011 год

Введение 3

Глава 1 Мифы об Алконосте, Сирине и Гамюне 5

Глава 2 Анализ стихотворений А.Блока 8

Глава 3 Анализ стихотворения В.Высоцкого 14

Глава 4 Сопоставление 17

4.1 Сопоставление мифа со стихотворением А.Блока 17

4.2 Сопоставление мифа со стихотворением В.Высоцкого 18

4.3 Сопоставление стихотворений А.Блока и В.Высоцкого 19

Глава 5 Образы птиц в поэзии XXI века 20

Заключение 22

Список литературы 23

Приложение 24

Введение

Миф стоит у истоков словесного искусства, мифологические представления и сюжеты занимают значительное место в устной фольклорной традиции различных народов. Они сыграли большую роль в появлении литературных сюжетов . Мифологические темы, образы, персонажи используются и пересматриваются в литературе почти на всем протяжении ее истории. В соответствии с представлениями людей об окружающем мире в мифологические сюжеты вкладывалось совершенно новое философское содержание. Литература XX века также не является исключением. Интерес к мифологии, в частности, славянской, можно увидеть и у поэтов Серебряного века, и у наших современников.

Особый интерес у меня вызвали стихи А. Блока и В. Высоцкого, в которых по-разному интерпретируется миф о райских птицах. Чем и как можно объяснить различные представления об одном предмете в поэзии XX века?

Цель работы – показать, как интерпретируется миф о райских птицах Алконост, Сирин и Гамаюн в поэзии Александра Блока и Владимира Высоцкого.

Актуальность темы состоит в том, что до настоящего времени она до конца не исследована. Она дает возможность оценить глубину воздействия мифологии на поэзию Серебряного века и современную, а так же объяснить причины обращения к мифам в литературе.

Для достижения цели поставлены следующие задачи:

1. Познакомиться с текстами славянских мифов об Алконосте, Сирине и Гамаюне, выявить их идейное значение.
2. Провести литературоведческий анализ стихотворений А. Блока «Сирин и Алконост», «Гамаюн – птица вещая» и В. Высоцкого «Купола», и объяснить причину обращения поэтов к мифам.
3. Сравнить произведения А. Блока и В. Высоцкого с точки зрения их философского содержания, языка, стиля и близости к мифу.

В работе использованные методы описания, анализа, сравнения.

Работа состоит из введения, четырех глав и заключения.

Глава 1

Мифы об Алконосте, Сирине и Гамаюне

Легенды о мифических птицах в изначальном варианте до нас не дошли, но сохранилось множество пересказов и авторских версий. Они не всегда совпадают, поэтому я постараюсь представить наиболее часто встречающиеся.

Сирин

Си́рин - птица-дева. В русских духовных стихах она, спускаясь из рая на землю, зачаровывает людей пением, в западноевропейских легендах - воплощение несчастной души, темная птица, темная сила, посланница властелина подземного мира. Услышав пение Сирина, люди начисто теряют память и волю, и скоро обрекаются на беды и несчастья, а то и умирают, причем нет сил, чтобы заставить человека не слушать голос Сирина. В тех же источниках говорится, что Сирин не отрицательный персонаж, а скорее метафора искушения человека разного рода соблазнами.

В славянской мифологии Сирин – чудесная птица радости, удачи, славы. Прекрасное пение её вызывает у людей хорошее настроение, разгоняет печаль и тоску. В то же время только счастливому человеку дано услышать ее голос. Не всякий сможет и увидеть ее: она исчезает так же быстро, как слава и удача.

Во всех источниках только одно сходство: Сирин - это одна из райских птиц, имеющая человеческий облик. Даже само ее название созвучно с названием славянского рая: Ирий. Но, скорее всего, оно происходит от греческого «сирена».

Алконост

Алконо́ст (алконст, алконос) - в русских и византийских средневековых легендах райская птица-дева, приносящая счастье. Алконост утешает своим пением святых, возвещая им будущую жизнь. Также она помогает путешественникам: несет яйца на берегу моря и, погружая их в глубину, делает его спокойным на семь дней. Но, когда из яиц вылупляются птенцы, начинается шторм.

В славянских сказаниях Алконост – птица грусти и печали. Услышавший пение этой птицы забывает обо всем на свете: имя, родных, дом. Существует подпись под одной из лубочных картинок с её изображением: «Алконост близ рая пребывает, иногда и на Евфрате-реке бывает. Когда в пении глас испущает, тогда и самое себя не ощущает. А кто вблизи тогда будет, тот всё на свете забудет: тогда ум от него отходит, и душа из тела выходит». Сравниться с Алконостом в сладкозвучии может лишь птица Сирин.

И снова сходство различных источников в одном. Алконост - жительница славянского рая Ирий. Всегда изображается полудевой – полуптицей. Да и название ее, скорее всего тоже происходит от древнегреческого «Алкион» («зимородок»).

Гамаюн

Гамаю́н - в славянской мифологии вещая птица, поющая людям божественные песни, предвещающая будущее и пророчащая счастье тем, кто умеет слышать тайное. Хорошо известна присказка «Гамаюн – птица вещая». Гамаюн знает всё на свете, умеет управлять погодой. Считалось, что когда Гамаюн летит со стороны восхода, следом за ней приходит буря.

Летает в поднебесье, но живет в море. У нее женские лицо и грудь. Иногда ее изображают просто большой птицей, взлетающей их морских глубин.

Слово «гамаюн» происходит от «гамаюнить» - баюкать (очевидно, потому, что эти легенды служили также сказками детям на ночь).

Первоначально образ пришел из восточной (персидской) мифологии. Изображалась птица с женской головой и грудью. В мифологии древних иранцев есть аналог - птица радости Хумаюн.

Глава 2

Анализ стихотворений А. Блока «Сирин и Алконост» и «Гамаюн – птица вещая»

Сирин и Алконост

Густых кудрей откинув волны,
Закинув голову назад,
Бросает Сирин счастья полный,
Блаженств нездешних полный взгляд.
И, затаив в груди дыханье,
Перистый стан лучам открыв,
Вдыхает всё благоуханье,
Весны неведомой прилив…
И нега мощного усилья
Слезой туманит блеск очей…
Вот, вот, сейчас распустит крылья
И улетит в снопах лучей!
Другая – вся печалью мощной
Истощена, изнурена…
Тоской вседневной и всенощной
Вся грудь высокая полна…
Напев звучит глубоким стоном,
В груди рыданье залегло,
И над ее ветвистым троном
Нависло черное крыло…
Вдали – багровые зарницы,
Небес померкла бирюза…
И с окровавленной ресницы
Катится тяжкая слеза…

В стихотворении говорится о волшебных птицах Сирине и Алконосте. Стихотворение написано в 1899 году. Поэту было 18 лет, он только что окончил гимназию, пережил первую, очень сильную юношескую любовь. Его поэзия в то время наполнена романтикой, молодостью, непринужденностью. Обращение к таким образам объясняется еще и тем, что поэт любил все славяно-русское и учился на славяно-русском отделении Петербуржского университета. Именно в этот период творчество А. Блока можно отнести к символизму – одному из литературных направлений XX века. Символисты для «построения» символа привлекали тексты, в которых есть нечто таинственное, мифы, в которых много загадок. Считалось, что символ связывает земное с миром иным, духовным .

Стихотворение логически разбито на две микротемы: первая – описание птицы Сирин, вторая – описание Алконоста. Стихотворение построено по принципу антитезы.

Сирин. Даже тем, кто не знает легенды о птицах Сирине и Алконосте, из строчек Блока становится понятно, что Сирин – светлая птица, воплощение счастья, радости, хорошего настроения, что увидеть ее дано не каждому, и что исчезает она так же быстро, как и появляется («…и улетит в снопах лучей!»). Говоря про Сирина, автор употребляет слова «счастье», «блаженство», «весна», «благоуханье» и другие. Все эти слова пропитаны счастьем, как и образ самой птицы.

Алконост. Описывая Алконоста, автор выбирает слова «печаль», «тоска», «рыданье», «стон» и другие. Тем самым он показывает, что Алконост – птица печали, что ее образ пропитан печальными чувствами, при виде ее «…в груди рыданье залегло…»

Рифма.

Густых кудрей откинув волны

(…)(.i.)/(…)(.i.)/ (…)(.i.)/ (…)(.i.)/(…)

Закинув голову назад

(…)(.i.)/ (…)(.i.)/ (…)(...)/ (…)(.i.)/

Ямб с перекрестной рифмовкой АВАВ (встречается пиррихий).

Нечетная строчка – женская рифма (ударение падает на предпоследний слог), четная строчка – мужская рифма (ударение на последнем слоге).

Ямб, в отличие от хорея, более спокойный размер, позволяющий описывать образы. Использование ямба не случайно. Так стихотворение напоминает древнерусскую былину своей напевностью.

В стихотворении множество средств выразительности:

1) Эпитеты («густых кудрей», «полный взгляд», «неведомый прилив» - Сирин; «печалью мощной», «грудь высокая» - Алконост).

2) Метафоры («снопы лучей», «туманит слезой», «волны кудрей» - Сирин; «грудь полна тоской», «ветвистым троном» - Алконост).

3) Олицетворение («рыданье залегло» - Аконост).

4) Инверсии («бросает Сирин», «катится слеза»).

5) Звукопись. Аллитерация «В груди рыданье залегло». Повтор звуков [р] и [д’] создает эффект рыданья.

6) Лексика. Книжный стиль («благоуханье, «вседневной и всенощной», «троном», «зарницы, «бирюза» и другие). Многозначные слова, опорная лексика («нездешних», «неведомой» и т.д.) как некие знаки потустороннего мира.

7) Встречается цветопись («черное крыло», «багровые зарницы», «бирюза», «окровавленной ресницы»). Благодаря ей рисуются яркие зрительные образы, картины.

Идея. Птицы радости и печали – есть символ жизни. В этом стихотворении А. Блок возвеличивает жизнь. Для него жизнь – что-то высокое, таинственное, загадочное.

Гамаюн – птица вещая

На гладях бесконечных вод,
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет,
Не в силах крыл поднять смятенных…
Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус, и голод, и пожар,
Злодеев силу, гибель правых…
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!..

В стихотворении говорится о птице Гамаюн, которая вещает о будущем.

Период написания этого стихотворения совпадает с периодом написания предыдущего, поэтому причина обращения к образу Гамаюна совпадает с причиной обращения к образам Сирина и Алконоста. Это желание поэта в символических образах описать жизнь. Образы, имеющие конкретно-историческое объяснение, помогают приблизиться к тайным механизмам жизни.

Стихотворение из двенадцати строчек описывает деяния птицы Гамаюн. Говоря про птицу, автор употребляет слова «вещает и поет», «правдою», «прекрасный лик» и другие. Все это напоминает миф.

Рифма.

На гладях бесконечных вод,

(…)(.i.)/ (…)(…)/ (…)(.i.)/ (…)(.i.)/

Закатом в пурпур облеченных,

(…)(.i.)/ (…)(.i.)/ (…)(.i.)/ (…)(.i.)/ (…)

Ямб с перекрестной рифмовкой АВАВ (встречается пиррихий).

Четная строчка – женская рифма (ударение падает на предпоследний слог), Нечетная строчка – мужская рифма (ударение на последнем слоге).

В стихотворение используются следующие средства выразительности:

1) Эмоционально – насыщенные эпитеты («бесконечные воды», «крыл смятенных», «злых татар» и другие)

2) Метафоры («закатом облеченных», «лик горит любовью» и другие)

3) Синекдоха («и трус, и голод, и пожар…»)

4) Инверсия («звучат уста»)

5) Лексика. Книжный стиль («пурпур», «смятенных», «предвечный», «уста» и другие)

Гамаюн – символ справедливости в жизни.

Таким образом, интерпретация мифа о райских птицах в поэзии А. Блока напрямую связана с символизмом, одним из художественных течений поэзии Серебряного века.

Символ изначально многозначен, это самый загадочный вид обобщения . Наверное, поэтому стихи о райских птицах в творчестве молодого А. Блока и радуют, и зовут в мечту.

Глава 3

Анализ стихотворения В. Высоцкого «Купола»

Как засмотрится мне нынче, как задышится?!
Воздух крут перед грозой, крут да вязок.
Что споется мне сегодня, что услышится?
Птицы вещие поют – да все из сказок.

Птица Сирин мне радостно скалится -
Веселит, зазывает из гнезд,
А напротив – тоскует-печалится,
Травит душу чудной Алконост.

Словно семь заветных струн
Зазвенели в свой черед -
Это птица Гамаюн
Надежду подает!

В синем небе, колокольнями проколотом, -
Медный колокол, медный колокол -
То ль возрадовался, то ли осерчал…
Купола в России кроют чистым золотом -
Чтобы чаще Господь замечал.

Я стою, как перед вечною загадкою,
Пред великою да сказочной страною -
Перед солоно – да горько-кисло-сладкою,
Голубою, родниковою, ржаною.

Грязью чавкая жирной да ржавою,
Вязнут лошади по стремена,
Но влекут меня сонной державою,
Что раскисла, опухла от сна.

Словно семь богатых лун
На пути моем встает -
То птица Гамаюн
Надежду подает!

Душу, сбитую утратами да тратами,
Душу, стертую перекатами, -
Если до крови лоскут истончал, -
Залатаю золотыми я заплатами -
Чтобы чаще Господь замечал!

В стихотворении В. Высоцкий рассуждает о жизни. Оно написано в 1975 году.

В этом году первый и последний раз пожизненно опубликовано стихотворение Высоцкого в советском литературно – художественном сборнике.

В 1975 году Высоцкому 37 лет. Его стихотворения в тот период времени наполнены глубоким смыслом, горечью, характерными особенностями стихотворений людей, имеющих большой жизненный опыт. Автор наблюдает за жизнью с реалистической позиции.

О птицах автор пишет в трех первых четверостишиях. Причем в первом указывает на птиц в общем: «Птицы вещие поют – да все из сказок…», во втором говорит про Сирина и Алконоста (противопоставляя их друг другу), а в третьем «это птица Гамаюн надежду подает!»

Первые четверостишия посвящены сказочному – таинственным птицам. Далее автор рассуждает о будущем, о жизни, сравнивая птиц с происходящим (добро + зло +надежда).

В стихотворении используются следующие средства выразительности:

1)Олицетворения («колокол то ль возрадовался, то ли осерчал», «держава раскисла»)

2)Эпитеты («заветные струны», «великая да сказочная страна»)

3)Сравнения («Стою как перед великою загадкою»)

4)Метафоры («в синем небе, колокольнями проколотом»)

5)Антитеза («то ль возрадовался, то ли осерчал»)

6)Звукопись. Аллитерация «Грязью чавкая жирной да ржавою…» Повторение звуков [гр], [рж], [з’], [ч’] позволяет услышать шум от повозки, едущей по грязи. Представляется картина запустения.

7)Лексика. Разговорный стиль («скалится», «тоскует-печалится», «осерчал», «чавкая», «раскисла, опухла» и другие).

В. Высоцкий показывает свою душевную боль от таинственной загадки жизни. Выражает беспокойство, тревогу за будущее. Причем жизнь он тоже сравнивает с тремя птицами. Реалистический взгляд на мир объясняет и использование разговорного стиля в произведении, и иную, чем у А. Блока, интерпретацию образов райских птиц.

Глава 4

Сопоставление мифов со стихотворениями А. Блока и

В. Высоцкого

4.1 Сопоставление мифа со стихотворением Александра Блока

Насколько мы выяснили, толкование мифа сегодня не однозначно. Но, если опираться на преобладающие точки зрения, то описание птиц Сирин, Алконост и Гамаюн у А. Блока совпадает с мифом. В целом поэт сохраняет содержание и смысл мифа и отличительные особенности волшебных птиц. Что касается Гамаюна, то Блок описывает конкретные события, которые предсказывает птица Гамаюн («иго злых татар», «казней ряд кровавых» и другие). То есть добавляет факты русской истории. В мифе же не уточняется, какие делает предсказания Гамаюн.

4.2 Сопоставление мифа и стихотворения Владимира Высоцкого

В. Высоцкий в песне не дает подробного описания птиц, а лишь упоминает про них. Стихотворение написано разговорным стилем, характерным для творчества Высоцкого, но и здесь угадывается сам смысл мифов. Представленные цитаты по смыслу совпадают с мифом. Но Высоцкий не возвеличивает мифических птиц, а говорит так, будто они рядом с ним.

4.3 Сопоставление стихотворений Александра Блока и Владимира Высоцкого

А.Блок – символист, в стихах он возвышает птиц, использует книжный слог, слова высокого стиля. Образы птиц – символы жизни.

В.Высоцкий, напротив – реалист, он говорит о птицах простым и понятным языком. Если у Блока «Птицы радости и печали», то у Высоцкого «Птицы вещие поют, да все из сказок…». Поэты рассуждают о жизни, видя ее воплощение в трех птицах. Объединяет стихи поэтов философское содержание образов райских птиц. Различия в том, что Блок возвеличивает жизнь, а Высоцкий испытывает беспокойство о будущем, душевную боль от таинственной загадки жизни., то есть А. Блок смотрит на жизнь как символист, мечтатель, а В. Высоцкий - как реалист, наблюдатель. Глава 5

Образы птиц в поэзии XXI века

Образы волшебных птиц встречаются и в поэзии наших современников. Так лидер Российской рок-группы «Аквариум» Борис Гребенщиков является исполнителем и автором стихов и музыки к песне с говорящим названием «Сирин, Алконост, Гамаюн». В произведении птицы - неразделимое целое, как сама жизнь. Грусть, радость, надежда. В трех словах просвещенный слушатель увидит скрытый символ жизни, повседневности. Гребенщиков не разделяет их и не противопоставляет друг другу. Они единое целое, они – воплощение жизни в его песне. В ней можно услышать и возвышенную интонацию А. Блока, и душевную боль В. Высоцкого.

В жилищных конторах лесной полумрак,

На крышах домов - фонари с египетской тьмой.

Тронулся лед, так часто бывает весной

Живущим на льдинах никто не сказал,

Что может быть так...

Откуда нам знать, что такое волна?

Полуденный фавн, трепет русалок во тьме...

Наступает ночь - начнем подготовку к зиме;

И может быть, следующим, кто постучит

К нам в дверь,

Будет война...

Я возьму на себя зеркала,

Кто-то другой - хмель и трепетный вьюн...

Все уже здесь: Сирин, Алконост, Гамаюн;

Как мы условились, я буду ждать по ту

Сторону стекла.

Заключение

Проанализировав стихотворения Александра Блока и Владимира Высоцкого о райских птицах, можно сделать следующие выводы:

1. Обращение к мифу в творчестве поэтов можно объяснить возможностью философски осмыслить жизнь, олицетворением которой являются образы трех райских птиц. Это объясняет сходство в интерпретации мифа в поэзии А. Блока и В. Высоцкого с точки зрения идеи.

2. Различия в интерпретации мифа наблюдаются в плане языковых средств, стиля произведений двух поэтов.

В стихотворении А. Блока образы птиц и средства их описания определены эстетикой символизма, а в стихотворении В. Высоцкого – реализма. То есть различия в интерпретации мифа обусловлены особенностями личности автора и времени, в котором создавали свои стихотворения поэты.

В целом, мифология оказала влияние не только на поэзию Серебряного века и современную литературу. Образы райских птиц нашли яркое отражение в живописи: это картины В. Васнецова «Сирин и Алконост. Песнь радости и печали», «Гамаюн – птица вещая»; Авдеева Михаила «Сирин и Алконост», Асеевой Елены «Сирин и Алконост»; В. Королькова «Гамаюн» и многих других, которые тоже по-разному позволяют увидеть образы загадочных птиц. Символистские представления о жизни в творчестве вырастают из убеждений: реальность есть воплощение замысла постигаемой художником идеальной сущности.

Список литературы

1. Блок А. сборник стихотворений «Стихи о прекрасной даме», Эксмо 2006 год, 352 стр.
2. Высоцкий В «Стихотворения» авторский сборник, Эксмо 2005 год, 480 стр.
3. Адамчик В. «Словарь славянской мифологии», АСТ Москва 2010 год, 640 стр.
4. Калашников В. «Славянская мифология», Белый Город Москва 2002 год, 48 стр.
5. Квятковский А. «Поэтический словарь», Советская энциклопедия, 1966год, 376 стр.
6. Мескин В. Журнал «Русские символисты: теория и практика», русский язык и литература для школьников, Школьная пресса 2010 год.
7. Мещерякова М. «Литература в таблицах и схемах», Айрис-пресс 2009, 224 стр.
8. М инц З. « Блок и русский символизм. Избранные труды в 3 книгах. Поэтика Александра Блока », Искусство-СПБ 1999 год, 728 стр.
9. Черницкий А. «Большой мифологический словарь», Гелеос Москва, 2008 год, 496 стр.

Приложение

Словарь терминов:

Аллитерация - повторение одинаковых или однородных согласных в стихе, придающее ему особую звуковую выразительность (в стихосложении).

Антитеза - троп, стилистическая фигура контраста в художественной или ораторской речи, заключающаяся в резком противопоставлении понятий, положений, образов, состояний, связанных между собой общей конструкцией или внутренним смыслом.

Звукопись - применение разнообразных фонетических приёмов для усиления звуковой выразительности речи .

Иверсия - нарушение обычного порядка слов в предложении.

Метафора – троп, смысловая связь между значениями одного полисемантического слова, основанная на наличии сходства (структурного, внешнего, функционального).

Миф - сказание, передающее представления людей о мире, месте человека в нём, о происхождении всего сущего, о Богах и героях; определенное представление о мире.

Олицетворение - троп, перенесение свойств одушевлённых предметов на неодушевлённые. Весьма часто олицетворение применяется при изображении природы, которая наделяется теми или иными человеческими чертами.

Реализм - правдивое изображение реальной действительности.

Синекдоха - троп, разновидность метонимии, основанная на перенесении значения с одного явления на другое по признаку количественного отношения между ними.

Символизм - литературно-художественное направление конца 19 – начала 20 веков. Символизм стремился через символы в ощутимой форме воплотить идею единства мира, выраженную в соответствии его самых различных частей, позволяющую краски, звуки, запахи представить одно через другое.

Символ - в искусстве - универсальная эстетическая категория, раскрывающаяся через сопоставление со смежными категориями художественного образа.

Сравнение - фигура речи, в которой происходит уподобление одного предмета или явления другому по какому-либо общему для них признаку.

Эпитет - троп, изобразительно-выразительное средство языка.

Мескин В. Журнал «Русские символисты: теория и практика», русский язык и литература для школьников, Школьная пресса 2010 год – стр. 43

"ПРОШЛОЕ СТРАСТНО ГЛЯДИТСЯ В ГРЯДУЩЕЕ..."
Это само собой очевидно, что гений живет не только в своем времени, но и во временах последующих, а все же нуждается для этой жизни в провожатом и посреднике. Как раз в этом смысле книга, которая сейчас перед читателем, вдвойне долгожданная, да и для самого автора во многих отношениях итоговая. Что ей предшествовало?
Десятилетие шло за десятилетием. Владимир Орлов писал о Денисе Давыдове и Радищеве, Грибоедове и русских просветителях, о Блоке и его окружении, о многих поэтах начала нынешнего века, но вот ведь в чем дело: при всей его несомненной эрудиции кабинетным ученым его не назовешь. Он долгое время возглавлял "Библиотеку поэта", содействовал воплощению замысла Горького в жизнь не одним пером, но и живым делом.
Есть у Маршака строчки о Марине Цветаевой:
Пусть безогляден был твой путь
Бездомной птицы-одиночки:
Себя ты до последней строчки
Успела родине вернуть.
Непростая вещь -- вернуть поэта читателю.
Меньше всего людские судьбы нуждаются в сглаживании и выпрямлении. Критерии и оценки в работах Орлова четки, а когда необходимо -- и жестковаты, но читателю его дано почувствовать, как в каждой жизни развязывается неповторимый, свой драматический узел, как раз и питающий творчество.
Случайно ли работа Орлова о Цветаевой имеет подзаголовок "Судьба, характер, поэзия", а название одной из книг -- "Пути и судьбы", и еще одной -- "Перепутья"? Это не топтание на словах "путь" и "судьба"? Да нет же, это угол зрения на литературные явления. Вспоминается блоковское "чувство пути", своего пути, без которого какой же настоящий писатель мыслим.
И, конечно же, Блок, подсказавший эту проницательную формулу, его мучительный путь "между двух революций" и бесстрашная искренность -- в центре той собирательной картины целой эпохи, которая воссоздается в статьях, очерках, во многих книгах Орлова.
Была и "История одной любви" -- история отношений Блока с Любовью Дмитриевной Менделеевой, и "История дружбы-вражды" с Андреем Белым. Блок, замечает Орлов в "Гамаюне", не только не отвечал на многие письма Белого в драматический момент их отношений, но иные из них даже не вскрывал. Так они и сохранились до конца тридцатых годов, и можно себе представить ощущения исследователя, который, "подготавливая к печати переписку... не без душевного трепета разрезал нетронутые конверты".
В сфере научных интересов все это получило свою оценку, но разве не хочется и широкому читателю прикоснуться к тайне этой непростой жизни. Вспомним тогда уж и самого Блока, который не выносил элитарной замкнутости культуры, -- человек утонченный и в иных случаях истонченный, он был одержим мыслью о человеке "из бездны народа",который лет через пятьдесят или сто явится.
"Быть может, юноша веселый в грядущем скажет обо мне..." "Прошлое страстно глядится в прядущее..." И все же не просто в мыслях о грядущем (кто о нем не задумывался?) блоковский пафос, а в этом словечке страстно. Да и как без душевного напряжения, которое в этом слове разумеется, понять объяснение в своем угрюмстве перед этим самым "веселым" потомком, равно как и поиски с ним душевного родства.
Так что попытка и необходимость широко рассказать о "заоблачном" Блоке завещана самой сутью его миропонимания. При этом была у Блока боязнь перед наукообразием и хрестоматийной канонизацией. Боязнь за ребятишек, которых замучают ворохом уготованных к месту цитат:
Печальная доля -- так сложно,
Так трудно и празднично жить,
И стать достояньем доцента,
И критиков новых плодить...
Но как раз о таком Блоке, живущим сложно, трудно, празднично -- неистово, -- и написал Владимир Орлов. "Молчите, проклятые книги, я вас не писал никогда!" Стихи, и письма, и статьи, и дневники -- все вместе было для Блока самой жизнью, и все это как нельзя лучше вбирает в себя документальное повествование.
Понятно, науки о литературе оно не подменяет, может радовать новыми фактами и соображениями, но смысл и назначение его этим не исчерпываются Здесь вступает в права эффект художественности -- образ человека, его характер и судьба
Орлов справедливо сетует на некоторую заданность образа Блока даже в лучших воспоминаниях о нем. "Роковые черты, надменность, сюртук, кабацкая стойка, женщины, лихачи, черная роза в бокале и тому подобное -- таковы непременные атрибуты штампованного изображения Блока, уже ставшего достоянием литературного ширпотреба". Определив таким образом "ходячую маску" Блока, Орлов вступает с ней в спор.
Доверчивый читатель прежде всего поразится документальной емкости книги Но ведь не простое скопище фактов перед ним.
Многое открывает не просто то или иное свидетельство, документ. Гораздо больше открывается в зиянии между ними и их взаимном перетолковании. Образ, как и в самой жизни, перестает быть однозначным, похожим на "ходячую маску". Но откуда сама эта маска? Почему она так властно живет в сознании многих людей?
Страницы жизни реальной и стихов тесно переплетаются, но никогда целиком не совпадают. С Блоком же случилось еще вот что: исповедальность его стихов "способствовала тому, что не только на живого поэта переносился облик его лирического героя, но и события его личной жизни стали восприниматься сквозь призму его лирических сюжетов".
И хотя воссоздание личности поэта по письмам, дневникам, воспоминаниям не всегда связано со строгим методологическим исследованием, сохраняется при этом некий методологический подтекст, о котором хотя бы вкратце надо сказать. Вспомним, что именно в связи с Блоком Тынянов ввел в литературный обиход понятие лирического героя, своего рода барьер на пути отождествления жизни писателя и лирического персонажа его стихов.
Но при этом Тынянов впадал в крайность. Подлинная жизнь отсекалась начисто как материал, затемняющий чистоту научного анализа. Между тем и ее никуда не денешь. Давно филологией усвоены уроки борьбы с наивным биографизмом и психологизмом, а интерес к личности творца становится все неодолимее.
Если чем интересна жизненная изнанка творчества, то собственным эстетическим зарядом, в творчестве до конца не исчерпанным. Горький видел в жизни Есенина материал для романа. Маяковского называли младшим персонажем Достоевского. Любое, даже боковое ответвление блоковской жизни несет такой заряд.

* * *
Мы говорили о взаимном перетолковании документов. Скажем и другое. На такую книгу интересно взглянуть как на попытку взаимоистолкования жизни и стиха, жизни лирического персонажа и подлинной жизни автора. Ранние стихи Блока -- это своего рода мифологизированный дневник. Редкое сочетание конкретности чувства и символической отвлеченности формы.
В дальнейшем поэт в клочья изорвал мифологические одежды, переводя стих из условности в жизнь, выраженную сознательно, как говорит Орлов, "до бедности простыми формами":
Ты и сам никогда не поймешь,
Отчего так бывает порой,
Что собою ты к людям придешь,
А уйдешь от людей -- не собой...
В стихах Блока свободно соседствуют огни уличных рожков, зданий, трамваев и мерцающий сквозь метель символический маяк. И в целом его поэзия -- напряженное взаимоотражение мифа и жизненной прозы, хлынувшей в стихи прямо с улицы.
Это двуединство романтического тонуса и реалистических посылок мироощущения Блока оказывается исходным пунктом для Орлова. "Гамаюн, птица вещая", -- напоминает он в предварительных замечаниях к этой книге и в этих же замечаниях говорит о стремлении показать "личную жизнь в истории".
Думаю, как раз главная удача этой книги в том, что история показана сквозь типы и характеры, судьбы и их сцепления, интимные подробности и частный быт. Она не парит над людьми. Она с ними совершается. Наивно, однако, было бы думать, что это срастание быта и истории абсолютно. В подробном жизнеописании мы видим Блока и погруженным в бесконечную ежедневность, а ее шаг несоизмерим с размахом исторического движения. Вот Блок в Шахматове среди хозяйственных забот, и на время грозовые голоса истории звучат глухо и издали. Еще немного -- и они совместятся. И так все время.
И вот эта диалектика "личной жизни в истории" великолепно запечатлена в "Гамаюне" во всех зигзагах блоковской жизни. В мучительной переписке Блока с Любовью Дмитриевной 1907 года Орлов выделяет такую "точку апогея", когда личное целиком сошлось с отчаяньем перед мертвым ужасом реакции -- это зов о помощи: "Положительно не за что ухватиться на свете... Пойми, что мне, помимо тебя, решительно негде найти точку опоры... Едва ли в России были времена хуже этого... Посмотри, какое запустение и мрак кругом!.. Помоги мне, если можешь".
Все это в духе блоковского "Возмездия", где история прорывается в трещины семейной хроники и частных судеб. В предисловии к "Возмездию" Блок замечательно говорит о "едином музыкальном напоре" времени, где большое сцепляется с малым. И расцепить их невозможно, ибо в таком случае разрушается целостный образ времени.
В структуре "Гамаюна" необыкновенно точно использован этот столь существенный для мировосприятия Блока эстетической принцип. Книга-то и начинается с петербургской панорамы 1880 года -- года рождения Блока, которая свободно переносит читателя в ту далекую эпоху -- конка на Невском и Садовой и фабричные трубы окраин, "герои Достоевского" на каждом шагу и популярная у обывателя "Нива", еще не казненный Кибальчич со схемой реактивного аппарата и модное развлечение сезона -- катание по невскому льду на креслах... Большое и малое, забавные объявления в газетах и подспудная тревога. Но вот это соединение и дает осязаемый эффект присутствия в тех далеких временах, а после в Петербурге времен реакции, наступившей вслед за первой революцией, и в бурные дни 1917 года...
Меняются эпохи, меняется город и судьбы людей, крепко с ними спаянные. Уже после "Гамаюна" Орлов написал отдельную книгу, главным героем которой стал город Блока. В отношении "Гамаюна" идею "единого музыкального напора" нужно, конечно, понимать и шире. Книга эта густо населена людьми -- современниками Блока. Это групповой портрет эпохи через множество лиц, с которыми Блок соприкасался.
Разве гениальный поэт мыслим в безвоздушном пространстве, и разве он сам не раскрывается именно в сложном порой и очень запутанном переплетении судеб и отношений, которые и есть живая картина истории -- история в человеческих лицах. "Писать дневник, или по крайней мере делать от времени до времени заметки о самом существенном, надо всем нам, -- настаивает Блок. -- Весьма вероятно, что наше время -- великое и что именно мы стоим в центре жизни..."
Естественно, что в центре повествования в "Гамаюне" сам Блок, но многолюдная периферия книги и делает образ самого Блока живым и рельефным -- подвижным. Здесь и люди, чуждые Блоку и близкие ему, с которыми, впрочем, его связывали противоречивые отношения. В ту пору не только Блок, мало кто пренебрегал дневником или обстоятельной перепиской. Любое событие обрастало множеством психологических версий и дошло до нас во множестве ракурсов -- личностных, жанровых, меняющихся хронологически. По-разному оно является в предчувствии и уже в воспоминании, в письме Блока и ответе его корреспондента, -- в стихе и дневниковой записи. Поэтому иные характеры и судьбы -- это своего рода новеллы или повести.

* * *
Приходится, автор это оговаривает, касаться и деликатных сторон жизни. Что и говорить, курортный роман семнадцатилетнего гимназиста Блока и тридцативосьмилетней светской дамы Ксении Садовской необычен. С некоторой боязнью листаешь эти страницы. Как раз до этого охоче обывательское любопытство, здесь ищет пищу. Поэтому в книге, не пренебрегающей массовым читателем, работа над таким сюжетом во многих отношениях показательна.
Казалось бы, кольцо свидетельств должно сжиматься вокруг банального курортного романа, но той однозначности, которая мила сердцу обывателя, не получается; напротив, чем больше этих свидетельств, тем легче разомкнуть круг, тем шире психологическое поле факта.
Вот как это получается. За год до этой истории тетушка Мария Андреевна записывает о Блоке: "Сашура росту очень большого, но дитя. Увлекается верховой ездой и театром, Жуковским, обожает Шахматово. Возмужал, но женщинами не интересуется". В подтверждение этой детскости ответы "Сашуры" на полушуточный вопрос; он любит Тараса Бульбу, Гамлета, Наташу Ростову, мороженое, пиво и вообще хотел бы быть артистом императорских театров и умереть на сцене от разрыва сердца.
Неудивительно, что и мать в письме в Россию с курорта пишет в тоне шутливо-ироническом. "Сашура тут у нас ухаживал с великим успехом, пленил барыню, мать троих детей и действительную статскую советницу... Смешно смотреть на Сашуру в этой роли... Не знаю, будет ли толк из этого ухаживания для Сашуры в смысле его взрослости и станет ли он после этого больше похож на молодого человека. Едва ли".
Так выглядит эта история со стороны, но совсем иное в ней тут же для семнадцатилетнего гимназиста, захлебнувшегося в нестерпимо банальных, но столь же искренних призваниях: "Ты для меня -- все; наступает ночь. Ты блестишь передо мной во мраке, недосягаемая, а все-таки все мое существо полно тогда блаженством, и вечная буря страсти терзает меня.."
Иной стилистики ожидать не приходилось. Орлов все время обращает внимание на такие стилевые переключения, ибо иной стиль -- это и иной психологический ракурс события. Вскоре Блок напишет иначе: "Одним словом, все это и глупо, и молодо, и нужно бросить в печку..." А через три года и совсем холодно, отчужденно, на Вы: "Уважаемая Ксения Михайловна..."
Нечто большее и существенное, нежели любовная история перед нами, -- это рассказ о повзрослении и возмужании Блока, непростом, как все, что с ним было. И не он жесток в этой истории, а жестока и неумолима участь женщины, в жизнь которой столь негаданно вошел Блок. И смысл этой истории еще раз откроется с совершенно иной стороны. После отчаянных попыток сохранить отношения с Блоком, оставленная им, она не знает о его поэтической славе, о том, что через двенадцать лет ложный слух о ее смерти всколыхнет Блока и отзовется -- ни больше ни меньше -- циклом, который навсегда останется в ряду шедевров любовной лирики.
Но мы говорили об эстетическом заряде жизненной изнанки лирики и тогда уж вернемся к ней. Я вспоминаю о жизни толстовской Анны возле Каренина, когда узнаю о жизни Садовской. "Жизнь не очень приласкала красавицу", -- замечает Орлов. Безрадостное начало в безрадостной семье на Херсонщине, а после брак с видным чиновникам почтенного возраста. После встречи с Блоком -- еще хуже. Крайне болезненные и вечно больные дети. Когда выросли, разлетелись кто куда. Умирает муж. В голодном 1919 году одинокая, старая женщина идет пешком в Одессу, питаясь по пути колосьями пшеницы, чтобы не умереть с голоду. В крайнем физическом и душевном измождении попадает в больницу. По случайности (как она могла случиться?) врач -- любитель Блока, угадавший в ней по инициалам героиню стихов его. Здесь она впервые узнает об этих стихах. Но и у нее все, что осталось от жизни, -- связка блоковских писем.
И если в книге Орлова постоянно встречаются письма и стихи, то вот как они встретились в жизни. Нарочно не придумаешь (да, и предупреждает автор в предисловии к "Гамаюну", что пишет, "не допуская нн малейшего вымысла"). Вроде бы и на слащавую мелодраму похоже, но так придумала сама жизнь, а это многое меняет.
И вот теперь только приведу замечание о курортном романе, сделанное тетушкой Блока по свежим следам: "Она помыкала им, кокетничала, вела себя дрянно, бездушно и недостойно". Версии, версии, версия -- кстати, и тетушка в поздней книге о Блоке скажет о том же в тонах идиллических. И ни одна версия, ни одно свидетельство полной истиной не являются, да и не могли быть все известны друг другу в те далекие времена.
И получается почтя невероятное. Мы, в каком-то отношении, знаем о людях той поры больше, чем они сами знали о себе. И только потому, что любая эпоха течет во множество рукавов, частных судеб и неизвестных друг другу свидетельств. И только в подобной книге такие документальные "ручейки", "рукава" впервые сливаются воедино для взаимной оглядки.

* * *
Я выделил для укрупненного анализа именно эту новеллу, потому что в ней рельефно выступают особенности лепки художественного образа на документальной основе, которые в целом характерны для "Гамаюна". Потому еще, что эта история уникальна по столкновению человеческих судеб, но при том в ней меньше той сложности, над которой читатель будет раздумывать сам, вникая в отношения, скажем, Блока с Любовью Дмитриевной.
Скажем лишь вкратце. Три любви Блока -- к Менделеевой, Волоховой, Дельмас -- рисуются Орловым как три попытки обретения личного счастья, но кончаются они крахом, слишком рано понял Блок: двери распахнуты на вьюжную площадь. Вьюжные вихри волоховского цикла и "Двенадцати" разнятся, но и перекликаются. История прорастает сквозь личные судьбы, это верно, но при этом и ломает их, вовлекая в свой водоворот.
При том, что у каждой любви свое лицо, Орлов интересно усматривает сквозной мотив Блока в ощущении женской стихии. Дельмас -- точно так же, как до этого Волоховой, -- он страстно внушает мысль о ее "непостижимости". Ему непременно мерещится в возлюбленной такой запас стихийных сил, о котором она сама не подозревает. Волохова у него "с мелкими рабскими чертами и огромной свободой". Блок словно бы обуян жаждой раскрепостить в женщине те неслыханные внутрение силы, которые прозревал. Но было ли это все на самом деле? Какие-то действительные черточки своих героинь он раздувал до непомерности -- таковы уж свойства его натуры. Какую-то минуту они могли выдержать отсвет этой непомерности, но внутренних ресурсов ее поддерживать не хватало.
Это была живая страсть, но это было больше, чем любовь, и даже больше, чем жажда творческого союза. Это была жажда видеть свою эстетику живьем. Как бы там ни было, женщины Блока не были так уж заурядны, но не могли и не хотели стать его эстетической концепцией во плоти.
Мучительная для Блока нераздельность, но и неслиянность жизни и искусства. Первой это заметила проницательная Любовь Дмитриевна: "Вы навоображали про меня всяких хороших вещей, и за этой фантастической фикцией, которая жила только в Вашем воображении, Вы меня, живого человека с живой душой, и не заметили, проглядели..."
Но Любовь Дмитриевна не только восставала, она и охотно подхватывала тон писем Блока, и реальный мир преображался для нее его стихами. Но жизнь шла стремительно дальше. И Блок стремительно шел дальше. Перечитывая книгу, видишь, как извилисты были отношения жизни и стиха. Вот наконец-то решились они с Любовью Дмитриевной уйти из-под ревностного ока матери, зажить самостоятельно.
Новое нехитрое жилье и житейская перемена тут же отзываются циклом "Мещанское житье" -- сменой творческого ракурса, его очевидной демократизацией. Та же самая жизнь увидена глазами разночинного двойника.
Ну а в самой жизни? Не слишком ли поздняя перемена? Пошел разброд в душе и жизни Любы. Уже неизбежно в жизни Блока явится "темная" Волохова. И вовсе не негаданно. Опять же Орлов тонко подмечает: является запись в дневнике о предчувствии дионисийского цикла. Волохова словно бы является на зов творческой воли Блока, вдохновительницей цикла предрешенного, зацепкой для его эстетического поиска в ту минуту.
А Дельмас? Отринуто прочь декадентское упоение. Блок хочет слышать голос народной страсти. В стихийном женском характере брезжит для него нечто большее -- Кармен, "цыганщина", народная стихия, Россия... Вот куда тянет Блока...

* * *
Получается опять почти невероятное. Читателю очевидна необузданная впечатлительность, с какой Блок переживает влюбленность. Но сама эта впечатлительность, как оказывается, жадно искала корма творческому импульсу, новому витку творческой эстетики Блока. И если уж самое интимное является у Блока в мировоззренческом свете, то что и говорить о других связях и отношениях поэта.
"Гамаюн" дает почувствовать со всей силой, как оставался Блок целеустремлен и независим в людской, жизненной и творческой чересполосице. Мелкая рябь литературной игры не для него. Не для него кружковые интересы и круговая порука. Живым инстинктом он тянется к здоровому дарованию Горького, хотя его "Летопись" имеет репутацию недружественного журнала. Тем же инстинктом он привечает юную Ахматову, резко отвергая ее сотоварищей по поэтическому цеху. Он запомнит удачу своего мейерхольдовского "Балаганчика", но непримиримо резок к вырождающейся мейерхольдовщине. После "Двенадцати" не подают руки. Он неколебим.
Но при этом вот что писал Блок в мрачную минуту матери: "Мама, ты совершенно напрасно беспокоишься... Ведь путь мой прям, как все русские пути, и если идти от одного кабака до другого зигзагами, то все же идешь все по тому же неизвестному еще, но, как стрела, прямому..."
О зигзагах здесь не только в буквальном смысле. Прямизна блоковского пути -- и это хорошо дает почувствовать Орлов -- в чересполосице идейных исканий вынашивалась. Она терялась при взгляде на метр вперед или на год назад. Но "дальней цели путеводительный маяк" ее неизменно и тотчас же обнаруживал.
Блок, естественно, дышал отравленным воздухом своей эпохи и ядами декаданса в петербургских салонах. Надо было увлечься, прежде чем отречься. Блок жил интенсивно, в духовном перенапряжении. Ежеминутно свое слово рождалось в столкновении с чужим. В "Гамаюне" есть прежде всего этот воздух времени. Не просто идейные искания Блока и вокруг него, но то, что мы уже назвали историей в живых лицах.
Нам дано вместе с Блоком однажды подняться впервые на четвертый этаж известного всем петербуржцам дома Мурузи, чтобы, переступив порог квартиры Мережковских, и впервые же разглядеть эксцентричного вида хозяйку дома Зинаиду Гиппиус, которая была "умна, зла, привередлива, любопытна, обожала молодых поклонников и держала их в строгом послушании". Которая "шармировала, ссорила и мирила (больше ссорила, чем мирила), выслушивала и распространяла слухи и сплетни (больше распространяла, чем выслушивала), вообще -- "создавала атмосферу салона".
От одного круга идей к другому, из одного салона -- в другой: "Кто только не взбирался по средам на Башню!" -- знаменитую Башню Вячеслава Иванова: от накрахмаленного эстета до какой-нибудь старой народной учительницы или провинциального батюшки. А вот и сам хозяин Башни: "Это был человек без возраста (казался стариком, когда ему было еще далеко до пятидесяти), наружностью -- то ли немецкий музыкант, выскочивший прямо из повестей Гофмана, то ли скандинавский пастор, то ли русский поп еретической секты, златоуст и шармер, с вкрадчивыми танцевальными движениями, одновременно медоточивый и язвительный, всех подавлявший необозримой ученостью и убежденный в собственной непогрешимости".
Орлов набрасывает свои портреты в духе физиономистики, идущей как бы мгновенно от внешности внутрь человека. Это портреты идеологические и психологические.
Здесь отметим одну особенность мастерства Орлова как документалиста. Он чередует открытую подачу документа с его косвенным использованием. Как доскональному знатоку блоковской эпохи ему с руки сжать множество свидетельств в одной меткой характеристике, придав ей собственный тон.
По мере движения на периферию повествования, к лицам эпизодическим в книге о Блоке это мастерство краткой и меткой характеристики не тускнеет, а, наоборот, становится настоятельно необходимым. "Гамаюн" при этом не только не рассыпается на бесчисленное множество характеристик, но собирает их воедино, в целостный образ среды и эпохи, в которой жил Блок. Присмотревшись внимательнее, вы видите: Орлова в "Гамаюне" занимает столь же индивидуальное в людях, сколько и типовое. В разных человеческих вариациях он исследует явление декаданса в целом.

* * *
Орлов очень кстати приводит в книге наблюдения "злоязычного" Владислава Ходасевича над этими людьми, которые умудрялись игру превращать в жизнь, а жизнь в игру и запутывались в этих превращениях и зыбкости отношений, требуя в жизни лишь "полноты одержимости". Но в одержимость тоже можно играть.
Вот откуда и "ходячая маска" Блока. Декаданс тесно связан с эстетикой маски. Человек норовит превратиться в литературную или историческую реминисценцию. И если мы теперь забредем туда, где собирались "аргонавты", то вот вам еще один живой лик декаданса:
"В московских салонах Эллис играл роль маленького Савонаролы, был беспримерно назойлив в распространении своих идей и нетерпим к чужому мнению, "несносно совал нос в жизнь друзей", обходился с ними деспотически и любил науськивать их друг на друга. Сам он был совершенно бескорыстен, жил в нищете и вечно попадал во всякого рода скандальные истории, из которых его не без труда вызволяли все те же друзья".
Краткая, а опять же неоднозначная характеристика. Человек хочет казаться больше, чем он есть (Савонарола!), а выглядит от этого смешнее и жальче. По другому поводу, о Георгии Чулкове, которым после Белого увлеклась Любовь Дмитриевна, Орлов замечает: "Как часто случается, за большим и значительным неотступно следует его карикатурная тень". Чулков был пародийной тенью Белого. Человека мелкого игра превращает в чистейшую пародию, и тогда на него хватает одной и весьма однозначной фразы -- еще один "аргонавт": "Сам "гриф" -- Соколов (Кречетов) произвел впечатление невыгодное: человек внешний, плохой поэт, дешевый фразер, сытый и самодовольный присяжный поверенный, притворяющийся демонистом".
Зато привлекает внимание Блока и его исследователя жена фальшивого демониста Нина Ивановна Петровская. Отчего? "Это тоже одна из любопытнейших теней русского символизма. Она писала неважные рассказики, но не в них суть дела. Она как бы воплощала дух декаданса в самой своей личности, в самом своем поведении. Человек глубоко несчастный, душевно совершенно неустроенный, постоянно находившийся на грани катастрофы, она обладала поистине редчайшей способностью осложнять жизнь -- свою и чужую. Страшно запутанные романические отношения связывали ее одновременно с Андреем Белым и с Валерием Брюсовым... Блок почувствовал нечто вроде симпатии к этой темной и несчастной душе..."
Почему? Вот здесь в самый раз от галереи декаданса в лицах вернуться к самому Блоку. Декаданс с человеческим лицом и декаданс пародийный. Можно играть в демонизм или "полноту одержимости". Можно запутываться и гибнуть в этом всерьез. Всерьез мешать игру и жизнь. Блок хорошо знал последнее по себе самому.
Но он знал, как одно легко переходит во второе. Орлов напоминает, как в пору первых проблесков прижизненной славы Блока сомнительные девушки с Невского зазывали случайных прохожих, обещая явить им "очарованную даль". Так сама жизнь опошлила и спародировала "Незнакомку", признанный шедевр блоковской лирики. Но способность к такому опошлению заложена в самой природе декаданса.
Историческая панорама в лицах и ее средоточие сам Блок! Здесь самое существенное в понимании их связи. В особенности для читателя книги, не очень-то знающего эпоху. Конечно же, декаданс не был для Блока всего лишь окружающей средой. Блок носил его в собственной крови, но и ненавидел его. И к месту вспоминается Орлову формула Пастернака:
Но кто ж он? На какой арене
Стяжал он поздний опыт свой?
С кем протекли его боренья?
С самим собой, с самим собой.
В этом среди всех зигзагов прямота и величие пути Блока, который говорил: "Надо, по-видимому, перерастать самого себя, это и есть закон мирового движения". Это высоко подняло его над средой, плоть от плоти которой он был. Это ориентир, осевая линия и для читателя в непростом мире Блока.
Блок пришел к революции. Нет необходимости подтягивать блоковское мировоззрение к канонам современного учебника истории. Орлов этого и не делают. Это ничего не изменит в учебнике и ничего не изменит в Блоке, для которого большевизм остается во многом бакунинской стихией. Все гораздо сложнее. Даже рассказывая об известном сближении и взаимных симпатиях Блока и Горького в последние годы, Орлов указывает на парадоксальную полярность их воззрений.
Горький уповал на культуру. Блоку во имя возрождения жизни и человеческой породы даже гибель культуры была не страшна. Получалось, что "единокровный сын столбовой русской интеллигенции, плоть от плоти ее, отрекается от нее, ругает ее наповал за то, что она пугливо и бездарно бежит от стихии, от революции (которую сама же подготовила), предала собственные заветы, а боевой художник класса, призванного похоронить старый мир, требует от мятежного поэта любви и уважения к этой вялой и напуганной интеллигенции".
"Россия у них была одна", -- пишет Вл. Орлов, и если каждый из персонажей, попавших в "Гамаюн", какой-то черточкой и человеческой гранью намекал на противоречивость и богатство русской жизни в переломную эпоху, то Горький и Блок были двумя существенными гранями этой жизни. И тот и другой оказался, говоря словами Блока о Горьком, "посредником между народом и интеллигенцией, между двумя станами, которые оба еще не знают ни себя, ни друг друга".
Последний период жизни Блока Орлов рассматривает с особой и необходимой тщательностью. Если нет нужды подтягивать отношение к жизни и мировоззрение Блока к канонам учебника истории, то автор решительно возражает и другой попытке, милой сердцу некоторых западных толкователей, -- объяснению в депрессии, охватившей Блока после "Двенадцати", разочарованием в революции.
Конечно же, его не было и не могло быть. И здесь Орлов показывает Блока неистовым максималистом, который, погружаясь в пучину ежедневных дел -- в театре ли, в горьковской "Всемирной литературе", -- устремлялся далеко за пределы этой ежедневности: "Но не эти дни мы ждали, а грядущие века..." И в то же время эта дистанция между дальней целью и ежедневностью, сама пучина этой ежедневности, отягощенной к тому же часто бессмыслицей происходящего, не могли не угнетать романтика-максималиста.
Здесь все та же несоизмеримость времени исторического и биографического -- их шаги несоизмеримы: Блок заглядывал на века вперед, мыслил эпохами и тысячелетними, переломами в истории человечества, а перед глазами была та ежедневность, в которой разруха и нэп, разброд и злопыхательское подвывание той интеллигенции, с которой Блок так решительно оборвал все связи.
Кстати помянуты здесь слова Ленина к Горькому о неблагоприятном духовном климате в Петрограде тех лет. Блок жил в этом микроклимате. За год с небольшим до смерти он выезжает в Москву. Его стихи принимают хорошо. Это было похоже на глоток свежего воздуха. Его слушала Цветаева, но подойти не решилась. Стихи, посвященные Блоку, передала поэту ее восьмилетняя дочь Аля, Она же тогда описала эту читку.
Орлов говорит о родственности этих двух поэтов по духу. Вероятно, она в неистовом темпераменте, когда все на пределе -- "и отвращение от жизни и к ней безумная любовь"...
Не отсюда ли и мышление антитезами, о котором тоже говорится? Но не головными, а похожими на бешеную раскачку душевного маятника "отвращение -- любовь". Но не объясняем ли мы тогда последнюю депрессию чисто психологически -- такой раскачкой? Может быть, Блок должен был бы продолжаться, но полное нервное истощение да сердце остановилось?
Ведь и быт-то какой был. Любовь Дмитриевна посылает мать Блока торговать на толкучке на пропитание. Распри между женщинами доходят до того, что Блок произносит жестокую фразу: "Только смерть одного из нас троих может помочь". "До чего же обе они не умели его беречь", -- не удерживается от возгласа-комментария Орлов, со всей страстью сопереживающий Блоку.
Вот ведь и поездка в Москву по примеру прошлого года -- всего за два с половиной месяца до смерти -- была на этот раз как "тяжелый трудный сон, как кошмары". Уже ничто не может поднять больного, издерганного, истощенного Блока...
И вот возникает вопрос: с одной стороны, мы все тщательнее проникаем в бытовые и психофизиологические причины конца, а, с другой стороны, не подменяем ли мы при этом бытовым мышлением широкий исторический взгляд на такое глубочайшее явление, как Блок? Блок сумел принять революцию, но, вместе с тем, он умер, потому что умерла эпоха, которую он олицетворял. Нечто подобное говорили многие, вспомним Маяковского.
Да и сам Блок за несколько месяцев до смерти пишет удивительные "Ни сны, ни явь", где в элегическом тоне говорит об исторической усталости: "Всю жизнь мы прождали счастия, как люди в сумерки долгие часы ждут поезда на открытой, занесенной снегом платформе. Ослепли от снега, а все ждут, когда появятся на повороте три огня.
Вот, наконец, высокий узкий паровоз; но уже не на радость: все так устали, так холодно, что нельзя согреться даже в теплом вагоне.
Усталая душа присела у края могилы. Опять весна, опять на крутизне цветет миндаль. Мимо проходят Магдалина с сосудом, Петр с ключами; Саломея несет голову на блюде..."
Соблазнительный аргумент в пользу исторической трактовки, но... Не поленитесь, полистайте письма Блока, и что такое? В письме к задушевному другу Евгению Иванову, помеченном 1910 годом, вы читаете: "Милый Женя..! Какая тупая боль от скуки бывает! И так постоянно -- жизнь "следует" мимо, как поезд, в окнах торчат заспанные, пьяные, и веселые, и скучные, а я, зевая, смотрю вслед с "мокрой платформы". Или -- так еще ждут счастья, как поезд ночью на открытой платформе, занесенной снегом.."
Вот когда еще явился эмбрион позднейшего иносказания. Вот когда уже было пережито подобное же состояние, да и не однажды. Значит, все-таки жизнь Блока подчинялась этой неумолимой раскачке маятника "отвращение -- любовь". Так был ли придуман этот маятник или в контрастной смене самоощущений все существо натуры, а значит, и поэзии Блока?
Это замечательно уловлено в "Гамаюне", где само чередование глав и главок передает этот естественный ритм спадов и подъемов, отчаянья и воодушевления Блока. Да, Орлов постоянно говорит о двойствах натуры Блока и даже о его дурной наследственности по обеим линиям -- материнской и отцовской.
Но означает ли это отмену историзма, или это преодоление того, что я назвал бы форсированным историзмом, пренебрегающим натурой художника? И я посчитал бы такое преодоление одной из главных заслуг этой книги. Ведь такое преодоление давно назрело в теоретической мысли.
Есть наивная, житейская точка зрения на поэзию. Она исходит из представлений о натуре поэта. Пушкин был-де солнечным, а Лермонтов мрачным. Есть историческая точка зрения: "дней александровых прекрасное начало" затребовало солнечного Пушкина, а мрачная эпоха николаевской реакции -- угрюмого и желчного Лермонтова.
Представляется мне, что "Гамаюн" преодолевает односторонность тех и других. Эта книга ведь о том, как непросто сходятся натура художника и история.
Не надо думать, что исторический тип человека это как бы игла адаптера, послушно бегущая по звуковой дорожке. Но не надо думать, что и дорожка генетической матрицы делает человека своим рабом в его историческом бытии. Мне представляется, что в "Гамаюне" (хотя это и не сформулировано) человек улавливается в какой-то сложной и двойной зависимости между той и другой матрицей, историей и своей первородной натурой.
Эпоха не рождает и не нивелирует нервно-психологические типы, но она опирается на подходящие для своего самовыражения. Для разных граней -- разные типы. Блоку выпало быть на самом изломе. На самой точке кипения. Жить в постоянном духовном и нервном перенапряжении, что истощило его силы. Так завещала ему натура. И так воспользовалась этим завещанием история. Это и было "личной жизнью в истории". Это и показано в "Гамаюне".
Что же остается читателю? Перечитывая книгу, уже не "залпом", "раздвигать" в своем сознании отдельные ее главы, а значит, и отдельные главы блоковской жизни, не теряя, конечно, ее общей перспективы. Ибо жизнь эта необъятна по духовной насыщенности.
Вероятно, современному человеку, достаточно погруженному в ежедневную работу и быт, невозможно да и не нужно жить в том духовном перенапряжении, в каком прожил Блок, но знать его и помнить сердцем, как о нравственной мере бытия, необходимо.
Что же касается стихов Блока, то, может быть, как это иногда случается, в письме, в мимоходом брошенной реплике к случайному корреспонденту он сказал то, что мог бы сказать и нам, наследникам его жизни и его творчества: "Последняя просьба к Вам: если Вы любите мои стихи, преодолейте их яд, прочтите в них о будущем".

Владимир Николаев

Мифическая птица Гамаюн, воспетая народом и изображённая на картине художником Васнецовым, побудила Александра Блока написать стихотворение «Гамаюн – птица вещая». Поэт не раз прибегает в творчестве к мифологии, этот раз можно назвать одним из самых удачных, ведь строки отлично передают атмосферу таинства.

Гамаюн знает ответы на все вопросы, она появляется на рассвете с порывами ветра и вещает тем людям, которые способны её услышать. Вещая птица не имеет тайн в будущем, она является посредником между людьми и Богом и изображается с лицос девушки с загадочным взглядом.

История написания

Блок пишет стихотворение в 1899 году, когда ему только исполнилось 18 лет. За плечами поэта гимназия и первая любовь, впереди полная поворотов судьба. Так как автор строк учился на славяно-русском отделении университета, то русская мифология ему не чужда. Второй стимул к написанию стиха – это начинающий проявляться у поэта символизм, который отлично подходит для написания загадочных, неординарных строк.

Тема стихотворения

В стихотворении Блок описывает птицу Гамаюн с картины Васнецова. Гамаюн «вещает и поёт» на фоне бесконечных вод, облечённых в пурпур заката. Она предвещает многие беды – кровавые казни, голод и пожары, но не в силах поднять крыл, так как её дело вещать, а не защищать.

Она вещает и поет,
Не в силах крыл поднять смятенных...

Пророчества птицы ужасны, но вместе с тем её лик освещён любовью, что Блок показывает метафорой:

Прекрасный лик горит любовью.

Уста чудесного создания запеклись кровью, но из них вещается земле русской правда. Удачное сочетание с учётом былых, нынешних и грядущих страданий России, которая потеряла больше всех только в гражданских войнах.

Образом вещей птицы Блок пытается предостеречь Русь от сложных поворотов судьбы и лишний раз напоминает о былых страданиях земли русской. Судьба России, по мнению автора строк, также неоднозначна, как и образ волшебного Гамаюна – излучающий любовь лик и уста, запёкшиеся кровью. Добро и зло всегда идёт рядом с русским человеком и цель его жизненного пути становиться ближе к добру и отдаляться от зла.

На гладях бесконечных вод,
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет,
Не в силах крыл поднять смятенных.
Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус, и голод, и пожар,
Злодеев силу, гибель правых…
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!..

Несколько предварительных слов

Достоевский сказал, что поэт сам создает свою жизнь – и притом такую, какой до него не было. Блок, не опровергая Достоевского, думал, что корень жизни поэта – в стихах, а сама по себе жизнь (личная жизнь) – это просто «кое-как».

Между тем корень один: он прорастает в стихи из жизни, из личности поэта – во всех ее исканиях, находках и потерях, надеждах и разуверениях, падениях и взлетах.

«Чтобы что-нибудь создать, надо чем-то быть», – заметил Гете.

Мне хотелось запечатлеть движение единственной и неповторимой жизни поэта во времени. Поэзия начинается тогда, когда поэт выходит в мир. Дело поэта есть не что иное, как личная жизнь в истории. Тем самым задача биографического повествования – показать, как жизнь становится судьбой.

Огромен личный мир Блока и полон отзвуков его времени. Душа поэта – самый чуткий сейсмограф, способный в мгновенном впечатлении уловить малейшее колебание исторической почвы. Сквозь личный мир Блока прошли все бури, катастрофы, вся вера и все отчаянье его сложного и трудного века.

Виктор Васнецов на одном из своих полотен изобразил Гамаюна – птицу черного пера с мрачно-прекрасным человеческим лицом, воспетую в древнерусских сказаниях как существо, пророчествующее о грядущих судьбах. Александру Блоку шел девятнадцатый год, когда, под впечатлением этой картины, он написал стихотворение «Гамаюн, птица вещая».

Она вещает и поет,

Не в силах крыл поднять смятенных…

Вещает иго злых татар,

Вещает казней ряд кровавых,

И трус, и голод, и пожар,

Злодеев силу, гибель правых…

Это как бы заставка ко всему его творчеству: в незрелых юношеских стихах уже зазвучала та нота безумной тревоги и мятежной страсти, которая составляет самое существо великой поэзии Блока.

Предвечным ужасом объят,

Прекрасный лик горит любовью,

Но вещей правдою звучат

Уста, запекшиеся кровью!

Прошло несколько лет – и Блок сам стал Гамаюном России, ее вещим поэтом, предсказавшим «неслыханные перемены», что изменили весь облик нашего мира.

Нужно умереть, чтобы жизнь стала судьбой. Блок умер на сорок первом году. Это не так мало для гения. Пушкин ушел тридцати семи, Лермонтов не дожил и до двадцати семи.

Я попробовал рассказать о жизни Александра Блока, выбрав свободную форму изложения, но не допуская ни малейшего вымысла. Жизнь Блока воссоздана здесь по его дневникам, письмам и сочинениям, а также по свидетельствам людей, хорошо знавших поэта и сказавших о нем правду.

Книга посвящается Елене Юнгер.

ГАМАЮН

«…есть такой человек» (я), который думал больше о правде, чем о счастьи.

Александр Блок

Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного; верить не в «то, чего нет на свете», а в то, что должно быть на свете…

Александр Блок

Ни нужда, ни цензура, ни дружба, ни даже любовь его не ломали; он оставался таким, каким хотел быть.

ВСТУПЛЕНИЕ ПЕТЕРБУРГ В 1880 году

1

На самом краю России – там, где плоская земля в колеблющемся тумане неприметно сходит в плоскодонное холодное море, на зыбкой болотистой почве, под низким белесым небом трудно дышал, тяжко ворочался и медленно затихал к ночи большой город.

В 1880 году население Петербурга перешло за восемьсот пятьдесят тысяч.

Город был наводнен извозчиками. В потоке затрапезных ванек мелькали резвые лихачи, щегольские экипажи, тяжелые кареты. По нескольким линиям – по Невскому, по Садовой, на Васильевский остров, на Выборгскую сторону – по рельсам неторопливо бегала конка: упряжка в две лошади, большой фонарь спереди, узенькая лестница винтом на открытый империал. Проезд в вагончике стоил пятак, наверху, на вольном воздухе, – три копейки. Как ни медлительна была конка, а все же случались дорожные происшествия. В назидание зевакам в журнале помещается картинка: «Раздавили!..» – дородный мужчина в богатой шубе лежит на снегу, и озабоченно спешит к нему городовой в кепи и башлыке.

Белым, раскаленным светом, потрескивая, светили газовые фонари. Подальше от центра – подслеповато мигали керосиновые. На наплавном Дворцовом мосту уже ослепительно сияли свечи Яблочкова.

В городе много и беспорядочно строили. Бок о бок со стройным чертогом Александринского театра только что возвели пятиэтажную махину в петушином «русском стиле».

Впрочем, Петербургская сторона и большая часть Васильевского острова все еще оставались необжитыми: пустыри, овраги, огороды, одиноко стоящие домишки позади чахлых палисадников.

Все теснее охватывало город кольцо фабричных труб. Они вырастали за всеми заставами – за Нарвской, за Невской, за Московской, поднимались за Большой Невкой.

Рабочий день на фабриках и заводах длился четырнадцать часов – с пяти утра до восьми вечера, с коротким перерывом на обед.

Пришедшие в столицу на заработки крестьяне и мастеровые, кухарки и прачки, всякая бездомная гольтепа – многоликий и горластый люд, готовый на любую работу и на любое темное дело, – от зари до зари толпились, божились и бранились у засаленных столов Обжорного ряда, что обдавал прохожих жаром и вонью возле Никольского рынка.

Герои романов Достоевского попадались на каждом шагу.

«Нива» – иллюстрированный журнал для семейного чтения – собрала (неслыханное дело!) пятьдесят пять тысяч подписчиков – больше, чем все остальные русские журналы вместе. Серьезные люди почитывали в либеральном тогда «Новом времени» фельетоны «Незнакомка» – резкого на язык Суворина Алексея Сергеича.

Появились новые журналы – «Электричество» и «Воздухоплаватель».

В Соляном городке открылась электротехническая выставка. Дамы и господа рассматривали чудеса XIX века – телеграфные и телефонные аппараты, фонограф, «электрическую пушку».

Успехом пользовались публичные чтения с туманными картинами. Молодой физик Хвольсон читал о магнетизме.

Артиллерийский офицер Пироцкий на углу Болотной улицы и Дегтярного переулка успешно провел первый в мире опыт движения вагона по рельсам при помощи электрического тока. (Трамвай в Петербурге пошел, однако, только спустя двадцать семь лет.) Другой офицер, Можайский, разработал проект аэроплана, а подпольщик Кибальчич составил схему реактивного летательного аппарата. Через год Кибальчича казнили за участие в цареубийстве, а проект его погребли в жандармском архиве.

В Томске заложили здание нового университета. А на выборах в Академии наук забаллотировали Менделеева, который только что выпустил поразившую научный мир книгу «О сопротивлении жидкостей и воздухоплавании», – и со всех концов России шел к ученому поток телеграмм, полных сочувствия и негодования.

Восхищение вызывали технические новинки – спальные вагоны Пульмана, «электрические свечи-тушилки» (дорогая игрушка – три целковых за штуку!) или приятный пустячок – миниатюрные фотопортреты для ношения на брелке.

Оживленно обсуждали задуманную экспедицию к Северному полюсу на воздушном шаре. Крупп изготовил колоссальную пушку. Прорыли и торжественно открыли Сен-Готардский тоннель.

Да и Россия кое-чем могла похвалиться. Построили гигантский железнодорожный мост через Волгу, возле Сызрани. Петербуржцы не могли налюбоваться новым Александровским мостом через Неву.

К слову, о Неве… Модным зимним развлечением стали прогулки по невскому льду на креслах. Кресло на двоих – сидят кавалер с дамой, а везет добрый молодец в тулупчике и на коньках. Тут же лапландцы в меховых одеяниях катают на оленях детей и взрослых.

Развлечений вообще хватало. В Большом и в Мариинском шли в пышных декорациях громоздкие оперы – «Нерон», «Царица Савская», «Риенци», «Аида». В Дворянском собрании – симфонические концерты. Высший свет пропадал на французских спектаклях и на балетах. Людей попроще соблазняли веселым водевилем «Заварила кашу – расхлебывай» или «Радугой первой любви».

Зрелища – на любой вкус. В цирке Чинизелли – умные лошади, прелестные наездницы, уморительные клоуны. Ну, а кто охотник до скоромного – пусть идет в «Пале де Кристаль», где поет и танцует шикозная мадам Дали, а если не боится скандала, то и в злачный «Орфеум», что у Симеоновского моста.

Летом открылся «воксал» в Озерках. Поросшие сосняком берега Суздальских озер быстро застраивались дачами. Дельцы учуяли выгоду – образовалось товарищество на паях, соорудили театр, концертный и танцевальный залы, ресторан, башню, с которой открывалась панорама Петербурга. Скромные Озерки стали соперничать с прославленным Павловским вокзалом… Когда здесь, через четверть века, медленно проходила Незнакомка, от всего этого великолепия остались одни воспоминания.

А в газетах писали, что слишком много народу в столице помирает, примерно по пятьсот душ в неделю, и все больше от чахотки и желудочно-кишечных заболеваний. Это – не считая самоубийств, которые все учащались.

Мельком упоминали о голодающих губерниях. Несколько подробнее – о том, как черногорцы воюют с турками. Еще подробнее – о пожаре барок на Неве и о том, что в жаркие дни Сенная площадь с Вяземской лаврой, приютом босяков, превращается в зловонную клоаку.

На Большой Морской в назначенные часы истово свершался светский променад, и монументальные сановники, а часом и холеные великие князья наблюдали за ним из застекленной веранды Яхт-клуба – самого влиятельного заведения во всей империи Российской.

В газетах – множество объявлений.

Врачи пользуют от секретных болезней.

Демонстрируются дамские туалеты: талия в рюмочку, турнюры, трены, рюши, оборки.

Последний крик моды – резиновые пальто «Макинтош».

Вышли в свет сборники стихов Случевского и Буренина. Анонсируются «Недопетые песни» какого-то Часкова.

«Пятьсот штук канареек только что привезены из Калуги, отлично поют днем и при огне…»

«Мемуары пишет по рассказам ветеранов молодой человек, обладающий литературным слогом…»

«Молодая экономка ищет места к одинокому пожилому господину…»

Суетная, мелочная, примелькавшаяся жизнь.

Прошло одно – идет другое,

Проходит пестрый ряд картин…

2

И вместе с тем было страшно тревожно. Никто не мог избавиться от ощущения: что-то должно случиться, и очень скоро – со дня на день.

В разговорах, в печати все чаще мелькали зловещие словечки: крамола, нигилист, подпольщик, прокламация, подкоп, динамит, бомба, покушение…

Обыватели косились на взявших силу молодых людей в очках и с пледами, на строгих девиц в аккуратных тальмочках. Это была та самая молодежь, о которой Тургенев, тоже воспользовавшись модным словом, сказал, что она «заряжена электричеством, как лейденская банка».

Наступило время великой смуты и всеобщего потрясения.

Двадцать шестого августа 1879 года Народная Воля вынесла смертный приговор царю. Первого марта 1881 года приговор был приведен в исполнение. На эти полтора года пришелся самый высокий подъем революционно-террористической волны и жесточайших ответных репрессий царизма.

В ноябре 1879 года народовольцы попытались взорвать царский поезд, – дело сорвалось. Пятого февраля 1880-го Россию потряс взрыв в Зимнем дворце. Александр II уцелел чудом. Степану Халтурину удалось скрыться.

Динамитчики в царском дворце – такого еще не бывало… Придворные и сановно-бюрократические круги впали в смятение. С перепугу решено было взять курс на либерализацию. Учредили Верховную распорядительную комиссию по охранению государственного порядка и общественного спокойствия. Был призван Лорис-Меликов и облечен полномочиями диктатора. Он намерен был действовать в примирительном духе, и намеченную им программу уже успели окрестить «диктатурой сердца».

Прошла всего неделя – в Лориса стрелял Ипполит Млодецкий. Промахнулся – и через два дня был повешен.

В таких чрезвычайных, ни с чем не сообразных обстоятельствах 19 февраля кое-как отпраздновали двадцатипятилетие царствования Александра. Собственно было все, что полагалось, – парад гвардии, прием в Зимнем, толпа на Дворцовой площади, иллюминация. Только не было замечено и тени энтузиазма.

Весь 1880 год, изо дня в день, по всей стране происходят обыски, аресты, политические процессы и казни. Судят и сразу же вешают или шлют на каторгу террористов, экспроприаторов, пропагандистов, подпольных типографщиков… И все же справиться с крамолой власти были не в состоянии. И министры и жандармы потеряли голову.

Царь в общих чертах одобрил мысль Лорис-Меликова о созыве представителей от земства и городов, но окончательно утвердить проект все никак не решался. Он отчаялся, опустился, устал, – устал от охватившего его чувства безвыходности, от семейных неурядиц, от не отпускавшего страха смерти.

Исхудавший, сгорбленный, задыхающийся, крашеный, с остекленевшими глазами любострастный старик, он был занят только улаживанием последствий своего скандального брака с Екатериной Долгорукой.

После первого, каракозовского, выстрела 1866 года было еще четыре покушения. В апреле 1879 года его чуть было не застрелил Соловьев, – бог снова спас. Но взрыв в Зимнем уже не оставлял никакой надежды. Петля затягивалась.

Уважаемые читатели, напоминаем:
бумажный вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке им А.С. Пушкина по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
Узнать о наличии книги вы можете по телефону:

32-23-53.

83.3(2Рос=Рус)6 О-66 Орлов, В. Н. Жизнь Блока [Текст] / В. Н. Орлов, С. С. Куняев. - Москва: Центрполиграф, 2001. - 618 с. - (Бессмертные имена). - ISBN 5-227-01463-9: 50.00 р. Имеются экземпляры в отделах: аб (1)